Журнал «Литература в школе» № 4, 1990 год, Генрих Митин, "Вторая жизнь Виля Липатова"
Весна прекрасна тем, что к нам опять стаями возвращаются птицы, улетевшие от нашей зимы на юг. Писатели - не птицы перелетные, но и им нужно возвращаться. К нам вернулось столько имен и книг, насильственно изъятых из наших библиотек и вычеркнутых из нашей жизни! Мы пытаемся ускоренно, сразу прочесть и «переварить» все, что должны были узнавать постепенно. Это половодье некогда «задержанной» литературы покрыло нас с головой, захватило наши души - и современные, нынешние писатели отступили в глухую тень. Только публицистика перестройки не только не отступила и устояла, но и перешла в мощное,- непрерывное «по всему фронту» наступление, став истинной властительницей дум нашего времени.
В процессе этой великой литературной перестройки, всколыхнувшей страсти и пристрастия критиков и читателей, как-то незаметно, скрытно началось и возвращение к нам писателя Виля Липатова.
Крутые зигзаги отличают судьбу книг Виля Владимировича Липатова. При жизни писателя каждая его новая книга вызывала или отпор, или, в лучшем случае, спор, критика была явно неравнодушна к липатовским героям и сюжетам. Эксплуатируя широкую популярность Липатова, телевидение экранизировало одну его книгу за другой - «Деревенский детектив», «Сказание о директоре Прончатове», наконец, «мнимый детектив» - роман «И это все о нем». Лучшие актеры с удовольствием играли липатовских героев, а М. И. Жарову удалось слепить незабываемый образ деревенского милиционера Анискина. Но в роковом 79-м смерть остановила перо, сумевшее за 20 лет написать более 20 крупных произведений. Казалось, что кладбищенская тишина накрыла своей тенью и богатое наследие самобытного художника с яркой русской, сибирской манерой. Молчание критиков длилось так долго, что можно было думать: Липатова забыли навсегда. Когда наивная учительница напомнила критику «Огонька» Татьяне Ивановой о романе «И это все о нем», та высокомерно поморщилась: стоит ли вспоминать об этом, когда литература полна сенсационных публикаций, открытий и откровений?
Тем не менее, спустя почти десятилетие после неожиданной кончины Липатова, «заговор молчания» вокруг его наследия кончился — и началась как бы его вторая жизнь. Хотя Липатов, как и все другие его сверстники, был призван в литературу хрущевской «оттепелью», - все же он работал в период идеологического «застоя», когда после переворота в октябре 1964 года искусственно реанимировали многие ложные «ценности» сталинизма, и прежде всего принципы соцреализма.
Подобно тому, как в социальной области деформацией нашей истории оказался сталинизм, в истории нашей отечественной литературы своеобразной деформацией, естественно, оказался «социалистический реализм».
При всей роковой значительности этого, употребляя любимый термин Д. Писарева, исторического зигзага, давшего многочисленные уродливые плоды во всех сферах общественной жизни, все же обязательно надо помнить о том, что литература, в силу своей эстетической природы, в творчестве талантливых писателей страны постоянно сопротивлялась указанному насилию, подвергаясь деформациям, но все-таки упорно защищая себя от навязываемых ей и чуждых ее природе теоретических догм и прагматических, конъюнктурных требований.
Именно эта линия внутренней, скрытой, зашифрованной, но тем не менее постоянной борьбы истинной литературы с псевдолитературой, с чуждыми ей силами, на мой взгляд, должна стать стержнем нового взгляда на историю русской литературы XX века в контексте всей многонациональной советской литературы.
Тяжелая печать двойственности лежит самоочевидно на всем творчестве Липатова. С одной стороны, он пишет свои книги так, что их публикуют, инсценируют и даже переносят на телеэкран (самый официозный в годы «застоя»!), т. е. в нем работает, постоянно и точно, «внутренний редактор», ограничивающий реализм писателя. С другой стороны, как верный сын истинно русской интеллигенции, Липатов верен своему таланту, правде, жизненным интересам народа и Российского государства. Эти достоинства его прозы, я уверен, обеспечат ей долгую жизнь, в то время как конъюнктурные самоограничения столь же несомненно ослабляют силу его художественного слова.
Впрочем, сама эта ситуация для России отнюдь не нова, в нашей культуре проблема Власти и Духа, можно сказать, и вечная, и роковая. Русское слово упорно боролось за Вечное.
К несчастью, в этой исконной борьбе Липатов был сразу причастен обеим борющимся сторонам — и поэтому не удовлетворял полностью ни ту, ни другую. Трижды представляли его на соискание Государственной премии — и трижды ему, популярнейшему, отказали. Но и теперь приходится упорно доказывать его непреходящие заслуги...
Творчество Липатова занимает особое и в известном смысле недооцененное место в литературном процессе того двадцатилетия, в которое Липатову выпало работать в русской прозе. Вот это двадцатилетие: с 1958 (первая повесть «Шестеро») по 1978 год (последние две повести, опубликованные при жизни Липатова). Особенность Липатова как художника заключается прежде всего в его способности к созданию так называемых типических образов, которыми, по распространенному мнению, не слишком богата наша современная проза. Способность Липатова, выразившаяся в создании ставших почти нарицательными образов главных героев таких широко популярных произведений, как «Деревенский детектив» (1967), «Сказание о директоре Прончатове» (1969), «И это все о нем» (1974), связана с присущей Липатову зоркостью в выяснении связей между нравственным состоянием человека и социально-экономическим развитием общества, связей воистину диалектических, взаимно активных. Характерная и замечательная черта его героев состояла в том, что они всегда были героями дела, а не фразы. Липатов любил писать русского человека, своего современника на его главном месте в жизни — на рабочем месте. При этом герои Липатова отличаются яркой индивидуальностью, непохожестью, энергией, фантазией, инициативностью. У него было редкое и ценное качество— внимание к личности реального лидера, будь то хозяйственный или комсомольский вожак. Увлекаясь своим героем, Липатов иногда переходил границы реального, сознательно воплощая и желаемое, несколько отрываясь от почвы, создавая своего рода современные легенды.
Большой вес, особенно книгам позднего, зрелого Липатова, придает глубокое понимание им серьезных негативных тенденций нашей общественной, хозяйственной и нравственной жизни, всего уклада указанного двадцатилетия.
Творческий путь Липатова, смысл его гражданского и художнического поиска могут быть в полном объеме поняты и стать по-новому значительны, на мой взгляд, только теперь.
Но сегодня ситуация осложняется тем, что «возвращение» Липатова после очень долгого отсутствия началось с экранизации его прозы. Откровенно говоря, это не самый удачный для писателя путь, ибо тут его судьба целиком зависит от меры таланта и удачи экранизаторов. А наше общественное мнение явно нуждается в том, чтобы именно литературная критика открывала заново писателя, как это было и в XIX веке, когда, скажем, Белинский заново открыл России ее великого Пушкина. Почему так? Очень просто: одно дело впервые прочесть неизвестные нам произведения, а другое - увидеть на экране то, что все мы читали и знаем. Это тоже, конечно, могло бы стать событием и откровением, если бы наши экранизаторы (т. е. киносценаристы и кинорежиссеры) были своего рода «белинскими» для наших «Пушкиных». Увы, этого не произошло. Более того, экранизаторы, делая свое дело уже в атмосфере перестройки, тем не менее оказались не способными извлечь наследство писателя «из плена времени».
Первой ласточкой стала экранизация романа «Игорь Саввович», вышедшая на телеэкран в 1987 году, что означает: начало работы над фильмом совпало с самым началом перестройки. Не этим ли объясняется робость экранизаторов, еще не успевших вдохнуть всей грудью воздуха гласности?! В газете «Советская культура» справедливо отмечалось, что в своем романе Липатов «осуждал социальную пассивность и практику распределения должностей... по принадлежности к некоему избранному кругу». Что верно, то верно, хотя, конечно, Липатов ставил проблему шире, глубже и принципиальнее. Речь шла в романе о разнообразных проявлениях социальной несправедливости в «самом справедливом» обществе, о судьбе личности и таланта в условиях, враждебных личности и таланту. Причем Липатов пошел на смелый, но характерный для его почерка парадокс: показал, насколько губительны привилегии для самих же привилегированных! Роман этот вообще насквозь парадоксален, словно соткан из парадоксов. И в этом его несомненная художественная сложность и самобытность.
В романе у благополучно существующего героя все время тяжко болит душа, и он даже считает себя верным кандидатом в «психушку» - и только вдруг обрушившиеся на него несчастья приносят ему неожиданное выздоровление. Этого парадокса души в фильме просто нет, а ведь за ним стоит едва ли не самое серьезное в романе: кончилась жизнь во лжи, началось лечение правдой! В романе нарисована беспощадно правдивая картина социальной несправедливости, социальных привилегий, элитарного «счастья» в нашем обществе 70-х годов. Периода застоя, как мы говорим теперь, а тогда? Тогда, в тех условиях, дочь первого заместителя председателя облисполкома Карцева могла себе многое позволить, даже не замечая, что милиция не решается хотя бы упрекнуть ее, ибо ее отцу подчиняется областное управление внутренних дел. Великолепной сценой, характеризующей эту ситуацию, открывается роман, но ее нет в фильме.
Обычные поликлиники забиты больными, а в обкомовской - пусто. На обычных бензоколонках - жестокий лимит, а на облисполкомовской - в достатке и бензин «люкс». В «Союзпечати» тех лет - проблема даже с иными отечественными журналами, а в квартире дочери Карцева перелистывают последние номера журнала «Америка». Но всего этого в фильме нет. Одна из удачных сцен фильма - допрос Гольцова молодым следователем Селезневым, но и тут все смягчено, острые углы срезаны. Где «лютая ненависть» этого следователя к Игорю Саввовичу, которого он видит впервые в жизни и которого он ненавидит за все, что обозначает «принадлежность к некоему избранному кругу», говоря удачными словами телеанонса? Нет, это была не слепая, а очень даже зрячая, реально мотивированная ненависть! А где оцепеневший от горя обычный старик на ступеньках больничного крыльца, из-за которого Гольцову стыдно подъехать к самому крыльцу на черной служебной «Волге» с персональным шофером? А вот его шоферу, дяде Васе, не стыдно, а привычно звать Гольцова «хозяином», притом Липатов подчеркивал: «Так называют по всей Руси великой шоферы своих начальственных пассажиров».
В романе речь не только о привилегиях тех, кто заслуженно или незаслуженно занимает высокие посты и относится к так называемой номенклатуре. Писатель видел то зло, которое социальные привилегии приносят детям руководителей, детям, обреченным стать тоже руководителями. Игорь Саввович - из этих детей.
Одна из самых по сей день больных наших проблем - жилищная. А вот как она выглядела в биографии героя романа: «С детского возраста у Игоря Саввовича была собственная отдельная комната, в студенческих общежитиях он никогда не жил, в пионерских лагерях и студенческих отрядах не бывал, на Весенинском сплавном участке сразу получил две комнаты, в Холмске снял целую квартиру».
По всей Руси великой стоят очереди - большое социальное зло, а вот Игорь Саввович мучительно «вспоминал, когда в последний раз стоял в очереди, если вообще когда-нибудь стоял в ней». И так далее... В романе - это сквозная тема, остросоциальная, а в фильме от нее остался лишь эпизод, лишь фраза уголовника Фалалеева: «Сами подумайте, какое у меня может быть знакомство с Гольцовым? Он там... - Гелий Макарыч показал на потолок, - а я здесь, - Фалалеев ткнул пальцем в пол. - Мы на черных «волгах» не разъезжаем, коньяки за 20 рублей не пьем, на Советской власти не женимся...»
К сказанному остается добавить, пожалуй, самое существенное: от первой до последней страницы в романе прослеживаются прочные взаимные сцепления людей «некоего избранного круга», людей, которые и сделали головокружительную карьеру Гольцову - не как человеку талантливому (хотя он талантлив), но как сыну людей своего круга (скажем прямо, талантливые люди в период общего застоя чаще оказывались «лишними»; а сам талант - досадной помехой на пути карьеристов).
Думаю, что лучшие произведения литературы последних тридцати лет - уже история и уже классика. И относиться к ним надо так, как положено относиться к классике, - со всем почтением к истории. Конечно, это не простая художественная задача - перенести на экран трудный и даже странный роман Липатова. Отбор неизбежен. Вопрос лишь в том, в каком направлении шел отбор. О творчестве Липатова писали, что этот художник всегда был страстным полемистом, создавать литературу значило для него решительно вторгаться в жизнь, вызывая огонь на себя, рискуя собой ради интересов страны и народа. Этой страсти, смелости и личного риска в работе авторов фильма нет и в помине!
Не прошло, кажется, и года, как уже на экраны кинотеатров вышел новый фильм по Липатову - на сей раз по его повести «Серая мышь», так поразивший всех нас в свое время (то есть в 1970 году!) своей мрачной смелостью. Эта повесть была подлинным открытием и гражданским поступком писателя, заявившего впервые в нашей современной литературе (то есть и в печати вообще!) о том, какая грозная беда нависла над Россией: беда всенародного алкогольного отравления!
Кто из нас не был удивлен в 1970 году тем, что писатель осмелился написать, а тогдашний журнал «Знамя» решился напечатать «черную» и откровенную повесть о том, как в обществе «развитого социализма» спивается русский народ? Всего года два-три назад драматург Алексей Дударев обнажил историю своей пьесы «Пролог»: «...путь этой пьесы на сцену был нелегким. Вполне ответственные товарищи мне говорили, что, показывая алкоголизм как нечто страшное, угрожающее, я черню нашу действительность...»
Липатов, охваченный болью за свой народ, «чернил» нашу действительность в самый разгар периода «застоя», подставляя голову карающей деснице «вполне ответственных товарищей». Лицемерию лидеров «застоя» народ отвечал искренностью запоя, что даже получило прозвище - «русская забастовка». Однако с этой «забастовкой» никто и не думал бороться, ибо госбюджет тогда стоял на том, что мы выкачивали из себя нефть и заправлялись водкой.
Липатов шел против течения, поднимал «алкогольную целину».
История четырёх деревенских забулдыг - не экзотика, но явление. Что спаяло этих четверых в одно неразделимое целое? Люди разных возрастов разных биографий и социальных ролей, люди, казалось бы, несоединимых характеров прочно объединились под знаменем «зеленого змия». Бессмысленность этого вопроса высмеял В. М. Шукшин в повести «А поутру они проснулись», опубликованной лет пять спустя после повести Липатова. У Шукшина в медвытрезвитель заявляется социолог, выясняющий так сказать, «причины и следствия», и на его вопрос «почему?» один алкаш нервно ответил: «А если их нету, причин-то?»
Липатовская повесть «Серая мышь» всем своим художественным строем не доказывает, но убеждает: причин нет. Ибо нет никакого огромного печального события в жизни этих людей, нет каждый раз нового повода для запоя. Есть сложившийся образ жизни, обязательным и регулярным элементом которого стал запой, а все остальное - лишь неизбежные следствия. В том числе и маленькая серая мышь, вылезающая из щели, как символ спасения, когда человек допивается «до чертиков».
Не будем ханжами и не станем уверять, будто Липатов постиг психологию своих «героев» путем мистического перевоплощения - нет, писатель сам не раз «срывался», и мы знаем, что таких примеров в среде художников немало. Но талант - редкость, а спиваются миллионы. Одна из газет сообщила, что ярлык «алкаша» угрожает семидесяти процентам населения. То, что липатовскому герою казалось спасительной мышью, выросло в огромное чудовище - перед нами Мышиный Король! Вот и бредут четверо липатовских бедолаг по дороге истории от царского кабака к «соцсельпо», а после уже с бутылкой дружно бредут к краю пропасти. И самое горькое: ведь знают к чему бредут!
А разве мы в годы застоя не знали, к чему шли? Знали, видели – но шли! Вот и получается, если вдуматься в поневоле «закрытый», зашифрованный реализм той поры, что липатовская четверка могла обернуться в современном кинофильме символом всего общества «застоя», а не судьбой одной запойной компании. Судите сами, насколько прозорлив был талант художника, сумевшего вблизи разглядеть страшное лицо...
Напомню хронику липатовского «возвращения»:
1) 1987 год – телефильм «Игорь Саввович»
2) 1988 год - кинофильм «Серая мышь»;
1989 год - первая (журнальная) публикация последнего большого романа Липатова «Лев на лужайке» («Знамя», № 4, 5). Таковы пока что три ступеньки его «возвращения», и мне остается только высказать несколько суждений о третьей…
«Однако помирать пора, надо роман писать!» - с усмешкой сказал Виль Липатов дочери в 1978 году. Писатель уже знал свой срок на на земле - не более 10 лет, как сказали врачи. То ли они лукавили, то ли смерть, но срок оказался длиною всего в два года. Роман «Лев на лужайке», начатый в 1978 году, Липатов дописывал в 1979 году в больнице откуда не вышел. Успел все-таки поставить точку, обогнав смерть! На обработку времени не было - и мы сегодня читаем практически первый и последний вариант романа, чего с Липатовым никогда не бывало. Обычно он сдавал в печать третий…
Писатель торопился писать, но общество не спешило публиковать: десять лет роман лежал «невостребованным» в ящике стола. А ведь этот роман - из разряда злободневных, своевременных книг. Время требовало его, но время всегда во множественном числе. Господствующее время в конце 70-х уже беременно новым временем, но до срока оставалось шесть лет «застоя» плюс... четыре года перестройки!
И только теперь читатель, благодаря издательству «Молодая гвардия», получает роман в полном виде.
Все действие первой части романа развертывается в Сибири, в таком же славном городе, где сам Липатов учился в пединституте и работал в газете, а вторая часть - насквозь московская, поскольку герой Липатова, москвич, возвращается в свой родной город «на белом коне».
Пожалуй, из сказанного можно сделать вывод, будто путь журналиста Никиты Ваганова (имя главного героя) внешне, в самых общих чертах совпадает с дорогой самого автора - это путь из Сибири в Москву. Но не случайно Липатов пустил своего героя по тропе журналиста, т. е. по той тропе, с которой сам-то свернул на писательскую дорогу. Не зря в редакции сибирской газеты Никита, блистая статьями и «отчерками», выживает с должности собкора московской газеты Егора Тимошина, увлеченного сочинением романа о походе Ермака в Сибирь. Выбор сделан, одному - роман, другому - карьера! Разумеется, карьера благородная, ради «власти над делом».
А между тем за десять лет до романа «Лев на лужайке» Виль Липатов написал небольшую повесть «Выбор пятидесятого» (четыре авторских листа всего!), герой которой, тоже журналист сибирской газеты, Владимир Галдобин только еще задумывается, какую ему дорожку выбрать: писать ли романы, стать ли главным редактором «Правды»? В этом выборе профессии - выбор судьбы. Идти ли в ногу со временем, хотя бы и правофланговым, или же занять позицию независимого мыслителя и летописца? Сам Липатов, выбрав писательскую судьбу, все-таки до конца дней своих писал и статьи, и очерки.
Итак, сам сделавший «карьеру» писателя (ни одной премии при широчайшей популярности!), последний свой роман Липатов вновь посвятил карьере журналиста.
Но - возникает любопытное противоречие. «Застой» - а Никита Ваганов делает деловую карьеру! При всех своих способностях к интриге, он прежде всего - журналист, чье перо верно и талантливо служит общественным интересам. Возможно ли это в те-то времена?! Уж не воспевается ли здесь то самое время, которое мы теперь разоблачаем как «застой»?
А был ли застой-то? Разумеется, был. Но я уже говорил выше: время не имеет единственного числа. Период с октября 1964 по апрель 1985 был и «застоем», и регрессом, но был и временем бурного развития! Например, наряду с «разрядкой» шло необычайно быстрое наращивание военной мощи, страна на глазах превращалась в великую военно-морскую державу, чьи грозные ультрасовременные надводные и подводные корабли начали бороздить моря и океаны всего мира! Да, расход не по доходу, но тогдашний генсек под бурные аплодисменты тогдашнего Верховного Совета заверял нас, что «на оборону» тратится ровно столько, сколько нужно - ни рубля больше!
А разве не пережила бурного роста добыча нефти и газа?! А вырубка лесов разве не достигла катастрофических размеров?! Нет, что ни говорите, а дельному журналисту было на чем отточить свое перо с пользой для дела, т. е. для государства. Иначе говоря, Никита Ваганов вполне мог делать и сделать карьеру на правде. И если за правду его все время повышают и повышают, ценят и уважают «верхи», то, значит, «верхам» требовалась правда, да еще и талантливо, т. е. сильно написанная? Требовалась! Только какая правда и какая критика требовались? Сегодня нередко можно прочесть детски наивные суждения о «застое», из коих следует, будто «верхам» требовался именно и только «застой». Это не совсем так. Верхи требовали развития экономики при отсутствии развития общества - вот в чем разгадка того времени, на мой взгляд. Потому-то «очерки» Никиты Ваганова, правдиво показывавшие как плохую, так и хорошую работу, были очень кстати. Тем более, что Никита точно знал, с какого уровня начинается слой «неприкасаемых» - и не переходил эту невидимую социальную границу. Никита был удобным правдолюбцем - вот в чем дело! Но если так, тогда нам придется вернуться к старой и давно «осужденной» теории разделения правды на правду маленькую и правду большую. И, конечно, отнести Никиту к талантливым рыцарям «правды маленькой».
Пусть так! Но разве от его правдивых «отчерков» что-либо изменялось в самой системе общества «застоя»? Нет ничего. Только не надо особенно уж винить за это Никиту. Ведь были в те застойные времена и журналисты, и писатели, которые «копали» куда глубже и смелее Никиты - и что же? Разве от их статей и книг, напечатанных или запрещенных, разве усилиями этих журналистов и писателей, сосланных на Запад (в Европу) или на Восток (в лагеря), свершился поворот общества к перестройке?! Они, конечно, духовно готовили перестройку, но ведь и Никита делал в меру своих сил то же самое, ибо он, что ни говорите, писал правду и только правду.
А вот его литпредтеча из повести Липатова «Выборы пятидесятого», Владимир Галдобин, тоже талантливый журналист, - тот, в сталинские времена, делал свою карьеру на лжи! Для Галдобина существовало только начальство и что угодно прочесть начальству. Правда и народ? Эти слова Галдобин презирал.
Да, маленькая повесть о журналисте Владимире Галдобине, повесть 1968 года, сегодня, после «Льва на лужайке», читается как антинабросок ко «Льву...». Тема журналистской карьеры была взята в работу Липатовым в 60-х годах как тема о временах культа, первоначально отлившаяся в повесть, чтобы после десятилетнего срока, обернувшись темой карьеры на правде, стать большим романом. Но не ищите повесть «Выборы пятидесятого» в каталогах и на полках библиотек - эта повесть, этот антипрототип «Льва...» все еще не напечатан. Да, двадцать лет повесть лежит камнем, под который не течет вода времени. И если даже в годы перестройки журнал «Дружба народов», куда сдана была повесть дочерью писателя, не смог найти для нее места, то уж в 1968 году, когда тема культа была закрыта, не могло быть и речи о публикации этой повести. Липатов как-то «выпал из времени», вдруг написав картину выборов в Верховный Совет в марте 1950 года. Любопытно! Особенно на фоне нынешних выборов 1989 года. Понятно, что Липатов эту повесть писал «в стол», но сегодня печатать надо эту повесть, печатать! Чтобы нагляднее стало, как принципиально изменилась партия, как она изменила ситуацию в стране. Повесть-то о судьбе молодого человека, молодого гражданина, молодого журналиста, о котором кто-то метко сказал: он в постели мужчина, а в газете - проститутка в штанах! Не редкое по тем, сталинским, временам явление. Но - талантлив Володя, а талант - редкость, его беречь надо, как известно. Его и берегут, и ценят в газете. Еще бы! Талантливые литпроститутки на дороге не валяются, они позарез нужны всем управленцам: и главному редактору газеты, и секретарю обкома, и даже начальнику местного КГБ! Да, без услуг таких «подручных партий» обойтись административно-командная система не может никак.
Повесть «Выборы пятидесятого» написана, можно сказать, на последнем вздохе «оттепели» и в самом начале «застоя»...
Впрочем, время «застоя» сказалось и на романе « Лев...» хотя бы тем, что из романа скрупулезно убраны все конкретные приметы времени.
Перед нашими глазами проходит яркая и короткая жизнь Никиты Ваганова, на протяжении которой он делает свою головокружительную карьеру. Мы знаем все о том, что происходит с ним, в его душе, но мы не знаем ничего о том, что происходит вокруг него - в романе нет даже и в подтексте хотя бы намека на сталинизм, «оттепель», октябрьский 1964 года переворот в Политбюро, начало и крах экономической реформы 1965 года и т. д. В романе о блестящей деловой карьере журналиста (журналиста!) нет ни отзвука Истории! В этом - своеобразие романа, тут уж и тяжелая правда: в обществе «застоя» не происходит ничего исторического, нет движения! Нет истории общества, но есть история талантливого человека. Так видел тогдашнюю нашу жизнь Липатов, так и показал ее.
Виля Липатова всю жизнь волновали судьбы молодых и талантливых людей. В разных произведениях писатель «проигрывал» разные варианты их судеб, но итог оказывался всегда один и тот же: энергия молодости и таланта входила в конфликт с жесткой административно-командной системой. Евгений Столетов, чья инициатива была поддержана друзьями и высмеяна райкомом, погиб «в результате несчастного случая». Я сильно подозреваю, что автор романа «И это все о нем» четко понимал: Евгений Столетов был обречен на поражение самой системой. Но доводить дело до такого финала Липатов не стал. Еще одна драма - Игорь в романе «Игорь Саввович», молодой талант, увядший на корню в условиях порочного общества «застоя».
Может показаться, что Никита из «Льва на лужайке» - исключение, ибо он добился всего, чего желал добиться. Но это - внешний успех, а что внутри, в душе Никиты? Ведь талант, делающий карьеру и ограниченный возможностями «застоя», - это, конечно же, если и движение, то не более, чем бег белки в колесе. Никита все более понимает всю бессмысленность своего воистину трудового подвига. Жизнь прожита, по-видимому, не так. Манивший мираж «власти над делом» рассеивается, где искать смысл жизни, когда печатное слово, единственное орудие журналиста и писателя, подотчетно не народу, а начальству?!
Впрочем, о народе Никита Ваганов просто не думает. А его литературный предтеча Володька Галдобин из повести «Выборы пятидесятого» писал о народе презрительно и цинично в халтурном «отчерке» под кричащим заголовком «Патриотка». Когда-нибудь вы прочтете и эту повесть и увидите, что она кончается потрясающе: сначала идет картина страшного, низкого и залитого водой подвала, в котором живет (и славит Сталина!) старая работница завода, а затем - и это венчает повесть! - идет так называемым «высоким подвалом» в газете романтический «отчерк» о ее жизни, лихо накатанный журналистом Галдобиным. Этот творческий процесс, эту переработку страшной правды в лживую красивую картинку можно изучать в школах и гуманитарных вузах как творческий процесс и пародийный образчик «социалистического реализма»!
Да, «Лев на лужайке», проигрывает повести «Выборы пятидесятого» в остроте социального разоблачения. Зато поздний роман Липатова резко выиграл в герое, в емкости авторских раздумий, в уровне того познания души человеческой, что мы обычно именуем художественностью.
Однако сказанное об авторе не имеет никакого отношения к его герою - меж ними дистанция огромного размера. Рассказывая о Никите Ваганове, Виль Липатов как бы проживал свою вторую, непрожитую жизнь, показывая самому себе, как сложилась бы его судьба, не сверни он с тропы журналиста. Что ни говори, а давление времени «застоя» было куда ощутимее в редакциях газет. Какова же она, наша журналистика тех времен в зеркале романа?
На этот вопрос роман отвечает дважды - и в этом удивительная особенность его архитектуры. На «нижнем» этаже романа, то есть в первой части, расположилась редакция областной сибирской газеты «Знамя», а на «верхнем» этаже, то есть во второй части романа - редакция московской общесоюзной газеты «Заря». Иначе говоря, Липатов дает двойной портрет советской журналистики 60 - 70-х годов; в провинциальном и столичном варианте. И разумеется, что столичная журналистика обладает иным кругозором (перед нею не область, а весь Союз и даже весь мир!). И иными связями (не с обкомом партии, а с ЦК!). Эти отличия многое, конечно, определяют. Столичная высота как бы развязывает руки Никите Ваганову. И все же: если прежде, работая в Сибири, Никита явно рисковал, критикуя личности (какого-нибудь местного хозяйственного «туза»), то теперь, после перевода в Москву, он опять рискует, выступая уже с критикой явлений, немаловажных для страны (против оценки работы предприятий «по валу», против катастрофически плохо «работавшего» Министерства охраны природы, - кстати, Липатов предвидел необходимость создания правительственного органа такого профиля, тогда его и в помине не было!).
Масштабы его мысли и воздействия, как видно, резко возросли, ну а как со степенью риска? Тут-то и зарыта собака! Вот где парадокс брежневщины проявляется наглядно: чем выше положение человека в этой системе, тем меньше он рискует, тем меньше его ответственность! Короче говоря, мера социальной защищенности в тех условиях была тем больше, чем более высокий пост занимал человек. Ибо выше означает по сути дела ближе к верховной власти. Отказавшись от иных крайностей сталинизма, брежневщина сохранила и даже укрепила положение привилегированных слоев - в ущерб социальной справедливости. Вот почему, имея за своей спиной поддержку бывшего первого секретаря одного из сибирских обкомов, получившего повышение и занявшего место в реальном правительстве страны, Никита Ваганов чувствовал себя спокойно: все его способности шли в дело, а получит он даже больше, чем «по труду»: получит должность главного редактора «Зари». Карьера сделана! «Социализм» в отдельно взятой семье успешно построен! Можно расширить жилплощадь до фантастических размеров, освободить супругу от работы, купить машину отцу и даже подыскать мужа сестре. Все можно! Все - реально, но только - себе, себе, себе...
Конечно, такая «корыстная» карьера - типичная, но Ваганов не столько тип, сколько личность. Его манят не бытовые привилегии: «Читатель моих исповедальных строк ошибется, если подумает, что я стремился к власти и связанными с ней почестями - мне нужна была газета и только газета...- похоже это или не похоже на карьеризм? Я так долго и трудно шел к намеченной цели, что она, пожалуй, превратилась в идею-фикс, стала моей подлинной сутью... На другом конце города тревожно спал на утлой кушетке мой отец, человек, лишивший себя всего или почти всего из-за «Жигулей» - заветной мечты всей жизни. Не его ли гены у сына вызвали неодолимое желание стать главным редактором - не отцовские ли это «Жигули»?.. Не служил ли я химере?.. Страшно подумать...»
А ведь еще страшнее подумать о том, что получал народ за свое «служение химере»? Неужели ничего? Ну, почему же, народу - громкие клятвы в верности его интересам, особенно по праздникам. А в будни? Народ - безмолвствует, ибо угроза возврата к сталинщине ощущалась все те годы, а в иные моменты становилась вполне очевидной. О чем говорить, если даже «социализм с человеческим лицом» был раздавлен танками... Но даже спустя десять лет после этого Виль Липатов не мог писать открыто и прямо - ведь шел всего-навсего 1979 год. Кто мог тогда предвидеть апрель 1985 года?! Напротив, давление брежневщины постепенно нарастало. Грудь генсека на глазах всей страны превращалась в международную выставку орденов. Совсем недавно, в 1976 году, ему присвоили звание Маршала, и уж совсем только что прицепили третью звезду Героя Советского Союза - возможно, за отчаянное мужество, проявленное при совмещении должности генсека с должностью Председателя Президиума Верховного Совета. А уж в самые те дни, когда на больничной койке Виль Липатов писал своего «Льва...», генсеку торжественно вручили Ленинскую премию за якобы им написанные «гениальные» книжечки - «Малая земля» и другие. Уж не этого ли мнимого Героя имел в виду Липатов, настойчиво подчеркивая загадочную роль «льва на лужайке» в судьбе своего героя? Увы, тайну этого символа Липатов унес с собой, не открыв никому и предоставив всем разгадывать по-своему.
Зато он сам рассказал в романе о том, как его Никита Ваганов из газеты «Заря» писал книгу для своего высокого покровителя - в точности так, как в самой жизни известный журналист из «Известий» писал книги для генсека. И если в жизни генсека, помнится, немалую роль играл футбол (редкий матч в Лужниках проходил без него, а зарубежные матчи транслировались по ТВ специально и только для него), то в жизни высокого покровителя Никиты Ваганова не менее важную роль играла игра в карты - в очень умную игру преферанс. Азартная игра! Большие деньги! И что самое ценное: умеющий играть выигрывал также уважение своих партнеров! От этих неназванных партнеров в стране зависело все. А что страну и народ проигрывали, будто воры в законе, проигрывающие случайного прохожего, - кому до этого дело!
Вот в такое время и о таком времени писал свой роман Липатов, умирая. Все знал, видел, понимал... Но о многом не писал - нельзя было писать. Держал в уме! По детскому правилу: один пишем, три в уме. Вот в таком времени жил и делал карьеру журналист Никита Ваганов. Все знал, видел, понимал, а писал совсем о другом. О том, о чем можно было писать. Таков герой последнего романа Липатова: рыцарь разрешенной правды. Далеко не бескорыстный рыцарь, но все же рыцарь. В отличие от известного бальзаковского журналиста, липатовскому не было нужды переживать утрату иллюзий, их у него никогда и не было, зато он утратил самое дорогое в жизни человека: смысл жизни. Виль Липатов, прощаясь с жизнью, видел в своем герое побежденного победителя. И это - справедливо, ведь по большому счету брежневщина несет полную ответственность за бездуховность, цинизм и социальный эгоизм молодого человека 60 - 70-х годов. За то, что большой талант был обречен в конце концов стать чем-то вроде укрощенного «льва на лужайке».
И я, пишущий эти строки и невольно оглядывающийся на свою, тоже довольно удачливую и бурную газетно-журнальную работу в те же 60 - 70-е годы, с горечью думаю: а разве все мы не оказались тогда в положении этого «льва на лужайке»? Хорошо еще, что не все стремились делать карьеру, не все горели желанием ради карьеры и в партию вступить, и народ забыть, и вечные идеалы предать. Кто-то сохранил все же душу живу. Но это уже другая тема для другого писателя, а Виль Липатов сделал что мог: оставил нам портрет реального героя своего безвременья.
...Предсмертное произведение - что это такое? Скорее всего, «Лев на лужайке» - исповедь и раскаяние героя романа, его прозрение, хотя и смутное. Умирающий человек вспоминает всю свою жизнь (отсюда - сложные для читателя «скачки» во времени), испытывая разочарование в ней, а порою и отвращение к себе. Конечно, было в карьере Ваганова и такое, чем можно гордиться, но в целом его судьба - неосуществленное предназначение. Рискуя вызвать упреки в произвольном сближении, я все же скажу так: судьба Ваганова доказала бессмысленность официальной карьеры точно так же, как судьба шукшинского Егора Прокудина доказала бессмысленность карьеры неофициальной. Смысла жизни, казалось, не было вообще...
«Лев на лужайке» - сложно выстроенное, чрезвычайно любопытное само по себе и поучительное по «перекличке» с повестью «Выборы пятидесятого» произведение. Роман как бы вырос из повести, но при этом явного антигероя сменил реальный герой эпохи «реального социализма».
Произошла и еще одна странная и важная трансформация. Если повесть уже с самого названия точно определяет время действия (1950 год!), то в романе нет абсолютно никаких указаний на даты - никаких! По-моему, это не случайно, а сознательный выбор автора: между исторической хроникой и романом Липатов выбрал роман. Таков был его последний писательский выбор перед лицом Вечности. Выбор, который заставляет задуматься: не упускаем ли мы веское, но скромное Вечное, беря в расчет лишь суету нескромного Своевременного?
Журнал «Литература в школе» № 4, 1990 год, Генрих Митин, «Вторая жизнь Виля Липатова